Этот дом на улице Красной простоял примерно полтора столетия.

Он был молчаливым свидетелем многих прокатившихся по нашей стране в прошлом веке трагических событий. Такова была его горькая участь, потому что напротив распо­лагалось здание тюрьмы, а обе до­роги, пробегавшие мимо, вели на кладбища: одна на братское, а дру­гая — на фофоновское. Были в его жизни и светлые страницы: напри­мер, открытие почти напротив пост­роенной перед войной двухэтажной школы. Но таких счастливых момен­тов насчитывалось меньше…

БЫВШИЙ СИРОТСКИЙ ПРИЮТ

По рассказам моей бабушки по от­цовской линии, Анны Ильиничны Жерновковой, дом был построен в конце 19-го века как сиротский при­ют. На это указывало и само располо­жение комнат: четыре — в первой ча­сти, и они все были проходными. Маленький коридорчик вел еще к одной комнатке, в которой, вероятно, коротали свое время остававшиеся на ночь воспитательницы. Заканчивался коридорчик выходом во двор, кото­рый переходил в сад. Помню сохра­нившуюся от него старую грушу с ко­рявым, изогнутым стволом, к которо­му отец приделывал качели.

Первое время жильцы почему-то не использовали под огороды боль­шую площадь бывшего сада и только примерно после войны поделили по­ровну участки. Отрадно было видеть по вечерам соседей, копавшихся на своем огородике и перекликавшихся шутками или делившихся какими-то практическими советами и новостя­ми. До чего дорога и трогательна те­перь эта картина! Вторая часть дома была, если можно так сказать, более автономна: вход в нее с правой сто­роны двора, по левую часть доволь­но большого коридора находились вместительные чуланы. Из этого коридора дверь вела в еще одну крохотную проходную комнату типа тамбура, располагавшуюся перед са­мой большой комнатой стремя окна­ми. Может быть, это была раньше канцелярия или помещение для об­служивающего персонала.

НОВЫЕ ЖИЛЬЦЫ

После революции детдом куда-то перевели, а освободившиеся жилые помещения отдали нуждающимся. При этом распорядители не очень тщательно продумали планировку будущих квартир: просто забили двери, одно из смотревших на ули­цу окон превратили в отдельный вход — получилось в общей сложно­сти пять жилых помещений. Так по прихоти судьбы соседями стали се­мьи Позвонковых, Федуловых, Жерновковых, Юрасовых и Голенковых. В небольшой дворовой при­стройке к основной части дома по­селились Тарасовы.

Слышимость в этих «конурках» была такая, что тайн от соседей не име­ли, общими были и радости, и печали.

Дом несколько раз перестраивал­ся и перекраивался.

До войны бабушка занимала зал, выходивший окнами на улицу, и ку­хоньку-столовую, но после уплотне­ния ей досталась только последняя. Отсюда уносили умершего деда, сюда перед войной переехали из Рязани мои родители с двумя детьми, а не­сколько позже возвратилась из Ка­захстана наша овдовевшая тетка Лида с дочерью. Дед мой, Николай Ивано­вич Жерновков, не раз упоминается в книге местных краеведов «Ряжские портреты». Он считался неплохим преподавателем музыки в учебных заведениях города, руководил хора­ми в разных организациях, сам сочи­нял музыку, а позже трудился коррек­тором в местной типографии. Бабушка одно время работала в РАБКРИНе (рабоче-крестьянской инспекции), но в основном была домохозяйкой.

Через стенку справа жили супру­ги Федуловы с единственным сы­ном. Это интеллигентная учитель­ская семья, никогда с их стороны не раздавалось повышенного тона, не то что ругани. В 41-м году, когда немцы уже подходили к Скопину, они эвакуировались, оставив в ба­бушкином сарае на хранение книги и альбомы с рисунками. Помню, когда, спустя много лет, был снят запрет на просмотр этого богатства, на меня ог­ромное впечатление произвели ри­сунки Федулова-младшего.

А вот Позвонковых жильцы дома недолюбливали: они были замкну­тыми, необщительными. Супруги держали корову, и мы все покупали у них молоко.

В крохотной комнатушке в общем с бабушкой коридорчике жили Юрасовы. Глава семьи работал в ГПУ, но вскоре сам попал в эту страшную жизнедробилку. Маленькие сыновья вскоре заболели скарлатиной и умер­ли один за другим. Так в одночасье рухнуло счастье молодой, красивой медсестры Ольги Петровны. Да она и дома-то бывала редко: постоянно де­журила в госпиталях или выезжала на место обстрела фашистскими само­летами окраин города. Особенно ча­сто немецкие самолеты бомбили тер­риторию Ряжска-1, их не останавли­вали красные кресты на крышах ва­гонов. Не раз жертвами становились раненые и блокадники из Ленингра­да. Даже Ольгу, видавшую виды, до слез потрясали страшные итоги бом­бежек. После ее рассказов суровели лица женщин и усиливалась нена­висть к фашистам. Но вскоре и сама тетя Оля уехала на фронт, квартирка ее долгое время пустовала.

В самой светлой и большой комна­те жила семья Голенковых. Ее глава, Павел, строил здание школы № 2. Смутно вспоминаю, как с его младшей дочерью Ниной мы носили ему обед — бутылку молока с краюхой черного хлеба. Была у них и еще дочь, Рая, красивая и жизнерадостная. Она сразу после войны завербовалась на стройку в Москву. Тетя Лиза прорабо­тала всю жизнь в ряжском совхозе, выходила из дома чуть свети возвра­щалась поздно вечером. Возможно, устроиться туда на работу заставила ее нежданно свалившаяся на семью беда: незадолго до войны скончался от воспаления легких ее муж. Помню, как поразила меня ее обувь, остав­ленная возле двери в коридорчике («тапочки в клеточку», как охаракте­ризовала их я своей маме, неожидан­но вызвав громкий смех). Так впер­вые я увидела лапти…

Но, пожалуй, самой несчастной в нашем дворе была семья Тарасовых-Воршевых: дети мал мала меньше, и здоровье всех подорвал туберкулез, от которого, похожая на живые мощи, умирала мать. Отец, кажется, скончался раньше, и те­перь все беды легли на плечи ба­бушки, Александры Герасимовны, худенькой, маленькой, согнутой и годами, и жизненными испытания­ми. Ее сын, Илья Иванович, воевал на фронте, помощи ждать было не от кого, хотя соседи старались как-ни­будь поддержать сирот. В детский дом самоотверженная Герасимовна отдать их не могла. Единственной кормилицей семьи являлась белая коза, которая, словно сознавая свою благую миссию, с каким-то устало-обреченным видом возвращалась са­мостоятельно по вечерам из прохо­дившего мимо стада. Странно, но, прекрасно зная о том, что туберкулез заразен, никто во дворе не чурался этой семьи, дети порой чуть не весь день пропадали у Тарасовых в узком коридорчике. Вскоре умер самый ма­ленький, Глеб, старшую дочь, Лелю, отправили в туберкулезный санаторий, а красавицу Риту пришлось сдать на время в детский дом. Но никогда никто не слышал от пожилой жен­щины жалоб на свою горькую долю. Изредка она вместе с тетей Настей Корнеевой, собрав, бывало, всех ребятишек со двора, приводила к развалинам фофоновской церкви, на южной стене которой сохранились слегка облупившиеся фрески. Здесь Герасимовна долго и истово моли­лась. Помню ее добрый, подслепо­ватый взгляд, когда дворовые маль­чишки и девчонки подбегали с кружкой и бидоном в руке к солдат­ским колоннам, проходившим в летний зной мимо дома, вторгались в ряды, и солдаты пили на ходу хо­лодную воду, а она стекала по под­бородку и гимнастерке. Все взрос­лые стояли около ворот, наблюдая за происходящим, и торопились при­нести свежей воды в ведрах. Старая, мудрая Герасимовна торопливо кре­стила проходивших мимо солдат…

Я еще ничего не сказала о Корнеевых. У нас с ними был общий двор, но жили они в отдельном фли­гельке, где, по словам моей бабуш­ки, когда-то находилась кухня при детском доме. В их обширном и мрач­ном коридоре были тоже большие чуланы, а в доме огромное место за­нимала печь. Глава семьи, Иван Иль­ич, служил тюремным охранником, и мы часто видели его на угловой выш­ке с винтовкой в руках.

Иногда, во время его дежурства, мы безбоязненно подходили к стенам тюрьмы и играли на лужке. Нельзя сказать, что дядя Ваня Корнеев был добрым человеком, да и взрослые с ним почти не общались. А дочь их, Зиночка, умница, отличница, в дет­стве казалась нам недоступной. Го­раздо позже мы поняли, каким заме­чательным человеком она оказалась.

НАША КОММУНА

Время было суровое, военное. Наша семья года через два получи­ла разрешение пользоваться квар­тирой уехавших Федуловых, и, что­бы поселиться в ней, сначала откры­ли дверь к ним из бабушкиной ком­наты, потом опять забили ее и от­крыли дверь в тамбурочек, что вел к Голенковым. С тех пор на долгие десятилетия они стали нашими бли­жайшими соседями. Все мы знали, где хранит ключи от квартиры каж­дая семья, и могли совершенно сво­бодно зайти в их отсутствие за со­лью или хлебом, как, впрочем, и они к нам. До сих пор помню такой разговор между моей мамой и со­седкой Ниной. Мама, собираясь на какое-то торжество, никак не могла найти купленные недавно туфли.

— Теть Тонечка, вы не туфли свои ищете? А то я в них на танцы ходила.

— С ума, Нинка, сошла! Я их берегу пуще глаза, а ты — на танцы!

— Ну, теть Тонечка, мне ведь боль­ше не в чем!

Кстати, на танцплощадку безде­нежные девчонки перелезали через забор, который зорко охранял холо­стяк, чернорабочий Николай, которого из-за заикания все в городе звали Кики-Макики или Коля-Сикоко. Он даже мазал забор грязной метлой, но ничто не способно было стать прегра­дой для отчаянных девчонок и пар­ней. А как замечательно играл духо­вой оркестр под управлением Сереб­рякова, признанного всеми в городе лучшим дирижером!

Так и пришлось маме делить обувь с соседской девушкой, и никакого возмущения я от нее не слышала.

ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

Но это позже, а в военное лихоле­тье выживали, кто как мог. Един­ственной едой сестер Голенковых была картошка, жаренная, по словам Раи, на «гусином масле», причем они с таким аппетитом уписывали куша­нье, что очень хотелось его отведать. Однажды досталась ложка и мне: ка­ково же было мое разочарование, когда оказалось, что оптимистка Рая «гусиным маслом» называла просто воду, на которой они в сковороде го­товили выручавшую всех картошку. У нас обстояло чуть лучше, потому что отец, работа вши и тогда мастером ремесленного училища, готовившего связистов для фронта, получал вре­менами паек, из которого больше всего запомнился американский су­хой яичный порошок — гадость даже по тем временам.

Немцев в ноябре — декабре 41-го отбросили от Скопина и Михайлова, но сигналы воздушной тревоги не ста­ли реже. Помню, все домочадцы ло­жились спать на полу, не раздеваясь, а моей обязанностью считалось по­ставить обувь в ноги каждому, чтобы скорее покинуть дом при первых зву­ках метронома и таких страшных слов: «Граждане! Воздушная трево­га!». Испуганными выскакивали мы из дома и бежали в самый конец ого­рода», где были вырыты два бомбо­убежища: одно — для жильцов наше­го дома, второе -для Корнеевых. Немцы не бомбили ни аэродром, ни вокзал (вероятно, надеялись когда-нибудь использовать эти объекты в своих целях), но самолеты низко про­летали прямо над нашим огородом. Однажды тяжело груженный бомбар­дировщик с крестами на крыльях за­вис над нашими головами так низко, что было видно высунувшуюся голо­ву фашистского пилота в шлеме. Мы были уже в убежище, когда мощные взрывы всколыхнули землю. Первое время нас пугал любой рев самолета, но вскоре даже мы, дети, научились по звуку различать, чей самолет: наш или немецкий. У фашистских он был резким, рассчитанным на устрашаю­щее воздействие.

Похоронки, к счастью, обошли сто­роной наш дом и двор. Без вести про­пал только брат моего отца — дядя Леша, моряк. После позорного для фашистов окончания войны пленные немцы работали где-то в нашем рай­оне, и изредка в калитке появлялась серая тощая фигура фрица, как мы их называли. Как не похожи были эти несчастные человечки на тех упоен­ных победами, уверенных в себе вояк, какими они вышагивали на кад­рах кинохроники в 41-м году! Иногда женщины во дворе выносили им кар­тофелину…

Не помню, когда вместо Позвонко­вых въехали в наш дом немолодые уже супруги Аксеновы — Авдотья Ва­сильевна и Аким Никитович. Их трое сыновей сражались на фронте, там же находилась и единственная дочь Анна — медсестра. Чета перебралась в город из деревни, но с коровой не рассталась. Вновь у всего дома по­явилась кормилица! А через некото­рое время мы узнали, каких замеча­тельных соседей поспала нам судьба: тетя Дуня была отличной певуньей, а ее муж — классный гармонист. Удиви­тельный он был человек: казался ка­ким-то нерасцветающим, вечно смот­рящим в землю, нависшие над глаза­ми брови еще больше усиливали впе­чатление нелюдимости. Но как преоб­ражался дед Аким, когда брал в руки гармонь! Какое было счастье, когда они садились на крыльцо, и тетя Дуня начинала петь под аккомпанемент гармошки! Светлых моментов в то время было мало, а здесь — такая ра­дость! Тут же к их палисадничку под­тягивались люди с соседних улиц, приходили постояльцы инвалидного дома. А нас переполняла гордость: это у нас такие соседи!

Вскоре появился и еще один повод для детской гордости: у Корнеевых стали снимать комнату два молодых летчика, офицеры. Оба были общи­тельными, любили пошутить, весь двор в них души не чаял. А однажды они долго не появлялись (по городу ползли недобрые слухи, и всем нам было тревожно). Наконец кварти­ранты тети Насти вернулись. Мы стали расспрашивать, где они про­падали, и один из них, Николай, поведал (то ли выдумку, то ли по­луправду) о том, что они находи­лись в дозоре: следовало покончить со странной фигурой, выходившей ежедневно после 12 часов ночи из леса близ аэродрома.

Вскоре корнеевских постояльцев куда-то перевели, а в освободившейся комнате поселилась семья полков­ника. По делам службы ему приходи­лось надолго уезжать, а тетя Аня, вы­сокая, интересная женщина, воспи­тывала сына и крохотную дочурку Та­нюшку. Материально было тяжело, и предприимчивая супруга устроилась работать продавщицей в рыночной палатке. Возможно, у нее были по­клонники (в то время в городе солдат и офицеров авиаполка насчитыва­лось гораздо больше, чем женщин), но хозяйка квартиры, заподозрив не­доброе, написала о своих предполо­жениях полковнику. Приехав, тот стал упрекать жену в неверности, грозил убить. Гордая и независимая, тетя Аня возмутилась незаслуженными упреками. Преследуемая мужем, она выбежала на улицу, остановилась недалеко от ворот, крикнув: «Ну и убивай!» И тот нажал на курок… Это событие переполошило всех жиль­цов. Ревнивец заперся в доме; его дети (да и хозяева) ночевали у нас, а у дверей и окон дома был выставлен караул. Когда похоронная процессия проходила мимо нашего двора, мно­гие заметили в одном из окон фигуру мужчины. Ждали приезда брата пол­ковника, только после его долгого разговора с убийцей через так и неоткрывшуюся дверь тот согласил­ся сдаться. Приехавший забрал с со­бою детей, и с тех пор ничего не было слышно о судьбе этих людей.

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Между тем опостылевшая всем война подходила к концу.

Вскоре после ее завершения пер­вым вернулся в наш дом сын Алек­сандры Герасимовны, Илья Ивано­вич, и взял на себя заботу о старой матери и племянниках. Он был весьма оригиналь­ным человеком. По-моему, бывший фронтовик не рабо­тал, хотя был еще молод, не женился. Доморощенный фи­лософ, любивший побеседо­вать на всякие отвлеченные темы. При этом его добрые го­лубые глаза буквально лучи­лись: так рад был собеседни­ку. В островерхой шапке из ко­зьих шкур, в каком-то немыс­лимом одеянии, очень похо­жий на Робинзона, он пас свое небольшое козье стадо на при­горке недалеко от дома, сам доил. Говорили, что на войне Илья Иванович служил пова­ром у какого-то генерала, но сам он о себе ничего не расска­зывал. После смерти матери остался в той же квартирке с племянницами, выдал их за­муж, а потом поменялся жил­площадью с моей теткой, жив­шей на улице Карла Маркса, и продолжал свой уклад жизни. Кстати, одна из племянниц с глухонемым мужем получили квартиру в том же доме на цен-тральной улице (его сейчас уже нет).Таким образом, в на­шем доме появилось новое лицо — престарелая, больная раком учительница, а после ее смерти здесь поселилась сест­ра Ольги Петровны, Софья, тоже далеко не молодая.

Но это все позже, а пока дом радовался возвращению к Ак­сеновым их младшего сына Алексея и дочери Анны из ар­мии. Старший, Василий, после  войны несколько лет работал в Германии и приехал домой го­раздо позже. С возвращением молодежи ожил наш старый дом. Аксеновы любили всей семьей отмечать праздники, и мы с удовольствием чуть не до утра слушали застольные пес­ни: все эти люди были очень музыкальными и знали толк в русской песне. А сколько их знала бабушка Дуня! Уже став студенткой литфака Рязанского пединститута, я писала курсо­вую работу по народной песне, и, разумеется, моим главным консультантом была Авдотья Васильевна. На кафедре фоль­клора высоко оценили пред­ставленный мной материал, от­метили, что многие песни узна­ли впервые. Но работа осталась невостребованной, песни так и не обрели вторую жизнь.

А вскоре по дому прокати­лась волна свадеб: женились Алексей и Василий Аксеновы, вышла замуж их сестра Анна. Чуть позже, в пятидесятые годы, соединили свои судьбы мой брат Евгений и племянни­ца тети Оли Зина, замужней женщиной стала и младшая дочь Голенковых. Потом, как и полагается, зазвенели под крышей доброго дома детские голоса. И он помолодел!

Какие счастливые были те времена! Даже самые пожи­лые жильцы были еще полны сил, и те, кто работал, могли по праву гордиться трудовыми успехами. Вернувшись из Гер­мании, Василий Акимович ус­троился шофером, кажется, в дорожный участок, его общи­тельная супруга, Зинаида Ми­хайловна, стала счетоводом в горторге, Алексей Акимович использовал свой природный талант и возглавил музыкаль­ный коллектив районного дома культуры. Тетя Оля Юрасова служила в медицине, только теперь в инфекцион­ном отделении, Антонина Ивановна Жерновкова, моя мама, была комендантом ремеслен­ного училища и все силы отда­вала благоустройству быта учащихся. Отец мой, Борис Ни­колаевич, в то время работал военруком в техникуме и не­редко ездил в командировки, решая разные проблемы этого учебного заведения. Елизаве­та Ивановна Голенкова была знатной свинаркой и, как я уже говорила, пропадала на работе. С гордостью показывала она нам свои грамоты за достигну­тые успехи, и мы с большой лю­бовью относились к этой про­стой и доброй женщине. Истин­но русская душа жила в ней -нетребовательной к комфорту, работящей и отзывчивой.

ПОД ТЕНЬЮ СТАРОГО ДУБА

В 60-е годы дом подремон­тировали. Сначала хотели про­вести капитальный ремонт всего строения, но, сняв верх­ние доски, покрывавшие сте­ны, убедились в крепости и на­дежности бревен, потому и от­казались от прежних планов. Подлатали и слегка перестро­или только правую часть, по­тому что к этому времени умерла моя бабушка, Анна Ильинична, и ее жилплощадь заняли дядя Вася и тетя Зина Аксеновы. А тетя Лиза уступи­ла просьбам второй четы Аксе­новых, живших в пристройке к дому Корнеевых, поменяться с ними квартирой, чтобы братья могли жить через стенку. Ну «кому навстречу не шла эта сама доброта! Однако нас она не за­бывала и считала своим дол­гом раз пять в день навестить прежних соседей, узнать, что у них нового, или просто поси­деть помолчать.

Самыми светлыми и запо­минающимися были вечера, когда дядя Вася брал в руки привезенный из Германии ак­кордеон, выходил с ним на крыльцо, и над улицей звуча­ли вальсы, танго, игривые полечки… Казалось, что от этих волшебных звуков млел под вечерним небом даже древ­ний дуб около нашего дома. Вскоре со всех сторон подхо­дили зрители, и нашей радо­сти не было конца. А дядя Вася одобрительно улыбался, гля­дя на танцующие пары. Он был и души добрейшей, не­смотря на свой важный, валь­яжный вид.

Реже радовал нас игрой на баяне Алексей Акимович, ему было некогда: все вечера он проводил на работе, руково­дил хором, слава о котором распространялась за предела­ми района.

Но жизнь, к сожалению, ни­когда не длится вечно, и один за другим сходили с житей­ской сцены наши соседи и ро­дители. Уходили без приспу­щенных скорбно знамен, без траурных маршей и торже­ственных речей, неизменно оставляя о себе светлую па­мять. Провожая каждого из них, печально качал своей зе­леной, не такой уже теперь кудрявой головой старый дуб, словно так молчаливо выра­жая боль от очередной утраты.

А теперь дома нет… Пришло и его время уступить другим свое место. Но по-прежнему стоит верным стражем вековое дерево, словно готовится взять под свою защиту тех, кто воз­ведет здесь новый дом.

Нина ЖЕРНОВКОВА (ЧЕНКИНА)

«Ряжские вести» от 4 января 2018 г.